ПУШКИН, РУССКИЙ МЕССИЯ

     ИЛИ ХАРИЗМА СЛОВА

 

                               

 

                                 Антонио ПАРРА

 

 

Понятно, что история нашей духовной эволюции принадлежит страницам прочитанных или приобретенных нами книг, путеводителю по нашему ментальному наследию, магическому кругу, в котором мы растворяемся или вращаемся, и, может быть, линии, которую мы никогда не пройдем. быть в состоянии пересечь без ущерба, или без предательства нашего духа. Я покопался в фондах моей богатой и анархической библиотеки, где русская классика занимает приоритетное место. На обложке был корешок, уже обмякший и желтоватый, с выпуклостями и сколами, что сразу напомнило картинки ретроспективного фона и без расчетов. Плотное и иссохшее рвение юности! Внезапно я почувствовал себя хлыстом и ретроспективным вопросом Горацио: ubi sunt? Что со всем этим стало? Где то, что мы любили тогда? Этот тревожный горацианский вопрос уже сам по себе является источником литературной силы, источником вдохновения на протяжении всей истории мировой литературы. Возможно, она написана для того, чтобы вызвать в воображении загадку человеческого существования, обреченного на неумолимый конец, на смерть.

 Увидев его глаза, моя душа погрузилась в бездну тоски. Есть книги, из-за того, что святой Иоанн сказал о «в принципе erat verbum», которые устанавливают веху жизненного начала, или начала нас самих. Название: Дама с тремя картами и другие рассказы Алехандро Пушкина в переводе Феликса Диеса Матео, Буэнос-Айрес, 1952 год. И дата, написанная синими чернилами, уже очень умная, потому что чернила — это кровь души. , который тоже состарил, так же как и хозяин, обвиняя в опустошении прошедших лет, но который вызывает в памяти смазанные образы и лица. Под датой: 1 июня 1963 года. Наверняка куплена в одном из киосков на книжной ярмарке, проходящей в Мадриде каждую весну.

С бездонных страниц этого маленького романа, емкого, лаконичного, полного таинственной прозы, просвещающей, очень вытянутой и рельефной, как и все у Пушкина, но читатель никогда не замечает старания автора, как это обычно бывает, когда мы находимся в присутствие гения, мое собственное прошлое подмигивало мне. В литературе есть ангельский замысел, терзаемый слизистым крылом забвения. Смех черного серафима звучит в гробнице снов. Бессмысленное в конце концов навязывается прекрасному. Вещь не может обойти это. Этот рассказ, взятый с натуры, где Пушкин, в великом происхождении современной письменности, лицом, с ярким пером и очень быстрым впечатлением от живого задора всего окружающего, отражает суетность жизни игрока. Но за всем этим скрывается идея неумолимой и непобедимой судьбы (судьбы), которой здесь является женщина: пиковая дама. Это мефистофелевская история о договоре с дьяволом, которому уступает тщеславие или неопытность человеческой натуры.

Ясный посыл, но полный милосердия, который проецирует здесь Пушкин, мог бы состоять в том, что все есть суета, пародируя матаоитов Златоуста матайотов: любовь, красоту, физическое здоровье, блеск и приличия надо принимать как мираж. Мы всегда заканчиваем тем, что удваиваем рашпиль. Добро и зло заканчиваются.

Мне еще не исполнилось девятнадцати. Наверняка, это одно из первых приобретений моей библиотеки, ведь мечта всей моей жизни была настроена быть писателем. Я знал, что мой экзистенциальный проект был связан с книгами, источником счастья, высшим и петлей моих наказаний, как это было раньше. Русский автор выступил в роли конферансье и на своих страницах, читал наспех, в долгих бдениях за кофе и табаком и мечтами о неизбывном величии ["когда-нибудь я смогу написать нечто подобное, меня напечатают и узнают" ] сделал меня хвостатым С ним я охранял свое первое оружие. Я получил бы грааль литературно-рыцарского идеала, он открыл мне иконостас эстетической концепции, в которую я с годами углублялся все глубже и глубже. Вся русская литература заставила меня трепетать. Пиковая дама была первым соблазнительным намеком на роковую женщину.

 После Пушкина был Горький, рассказы которого доводили меня до слез и которого я сожрал, пока ехал в метро. Или Чехов, Достоевский. Андреев, Иван Бунин. Я осознавал, что столкнулся с трудным испытанием. В публичной библиотеке Куатро Каминос я погрузился в чтение моих любимых русских учителей. Там я в высшей степени соприкоснулся с литературой. Это первое знакомство наполнило меня предубеждением по отношению к другим авторам или к роману других литератур, потому что я думаю и продолжаю думать, что только русские достигли потолка романистической точки зрения. Достоевский, великий ныряльщик человеческой души, предпринявший свои воображаемые предприятия, как если бы они были психическими блужданиями в лабиринте человеческого сердца, является высшим. Таким образом, я думал, что дал свой первый