fuentesoto mon amur en recuerdo de la Suzi. y mi prima Leo baila jota con muy poco gracia a la pobre se la dio siempre m al el baile

LA JOTA EN FUENTESOTO MI PRIMA LEONIDES BAILA AL SANTO CON MUY POCO SALERO

nuevos autores rusos una novela rio

Безысходная драма стилиста

Михаил Однобибл. Очередь: роман. М.: Время, 2017. 640 с. (Серия «Самое время») 2000 экз.

В романе Михаила Однобибла (т.е. «Однокнижника», псевдоним неудобный – с каждой следующей книгой придётся его менять сперва на «двух…», а потом и на «трёхкнижника») «Очередь» перед нами разворачивается весьма странная история: в апреле 80-го года, заблудившись в неожиданной сильной метели, некий «учётчик сезонных рабочих» против собственной воли вдруг оказывается в городе, причём в самом его центре. Там он натыкается на пятиэтажное здание на «ул. Космонавтов» и стоящие к каждому из его подъездов очереди. Учётчик никогда не был в городе, он его боится и инстинктивно пытается выбраться, но у него ничего не получается – об этом первые главы.

Спустя полторы-две сотни страниц понемногу проясняется, что в городе существует разделённое почти непреодолимой пропастью кастовое общество. Надежда на преодоление этой пропасти в том, чтобы за месяцы или годы (точные сроки никому не известны) отстоять очередь и получить должность. При этом низшая каста очередников поделена на более локальные: «новички», только что занявшие очередь; «уличники», все остальные стоящие до входа в подъезд; затем (если доживают и достаивают) они становятся «подвальщиками»; позже самые упорные поднимаются на этажи – и приобретают статус «этажников». Там они заходят к кадровикам и либо становятся «служащими» (т.е. высшей кастой), либо отправляются «на этап», в неизвестные места, откуда никто не возвращался.

Впрочем, текст так подолгу топчется на одном месте, что уже непонятно: наказание этот самый этап или награда, так как ожидаемо выясняется, что и у служащих стояние в очереди продолжается. «Ведь этот крест с разной тяжестью несут все. Безработные стоят за работой, получившие место – за улучшением условий труда, повышением в должности, переводом на более престижную службу, в менее хлопотное ведомство. И даже того, кто отстоял, кажется, все очереди, можно увидеть стоящим в магазине за сахаром или чаем».

Учётчик позиционируется автором как «последний нормальный человек», затянутый в этакую медленную социальную мясорубку и выступающий со своим стихийным протестом. Правда, то, что окружающими воспринимается как дерзкие и возмутительные выходки, чаще всего происходит по недомыслию или незнанию местных обычаев. На самом деле учётчик – весьма зауряден, чаще всего он с нудной рефлексией плывёт по течению, и подать его в качестве интересной, а временами даже волевой личности можно только ценой тотального обыдления и максимальной примитивизации всех окружающих.

Собственно, сюжета в «Очереди» едва ли наберётся на средних размеров рассказ – почти в каждом месте действия персонаж зависает на сотню страниц, кружит, петляет и, как правило, возвращается к тому же самому месту.

Но чем же так восхитила книга критиков? Ведь «Очередь» в рукописи стала финалистом «Нацбеста» прошлого года и едва не выиграла, уступив только «Зимней дороге» Л. Юзефовича. Да, стилистически роман выверен – написан так, как хотел автор, а не как получилось, в нём присутствует несколько ярких сцен, но дело, кажется, не в этом. «Блестящий текст, такой сильный, что доводит иногда до тошноты. Из «Очереди» можно (и нужно) долго вытаскивать новые и новые ключи и смыслы» (В. Панкратов). С тем, что подобный укачивающий текст способен довести до тошноты, лично я согласен полностью. ««Очередь» – многослойный символический роман, предусматривающий бесконечное количество трактовок. Он обязательно должен быть прочитан» (А. Рудалёв). Ну, это под вашу ответственность, Андрей Геннадьевич. Можно также прочитать и про библейские аллюзии (учётчик = Мессия и т.д.), и про саму нашу жизнь, которая вся есть – очередь, а если кто этого не понял и не проникся, то по причине недостатка собственной эрудиции.

В итоге остаётся ощущение, что, отстояв свою очередь (дочитав унылую, но претенциозную книгу), никто так и не решился произнести сакраментального: «Вице-король-то голый…», а вместо этого все стали вербовать новых очередников.

CASTA DE HIDALGOS. RICARDO LEÓN

 

Me recuerda mi adolescencia. Comillas. Los bellos paisajes montañeses. Liébana y Santillana del mar. El destino marca rutas y hay un misterioso pronóstico de tu vivir en los lugares que visitas. Hay dos Asturias. La que termina en san Vicente de Asturias y la de Oviedo que se extiende su dichosa topografía hasta la ría del Eo. Aquellas marchas por el monte y los paseos por la solitaria y desolada playa de Oyambre.

Ricardo León es un estilista que supo encontrar en nuestra sangre la raíz de los godos y narra este encuentro con el pasado castellano en un estilo trabajado y una lexicografía añeja pero que trae a las mientes el sabor de los vocablos cuando las palabras significaban el todo por el todo.

Casta de Hidalgos  es un libro que no fue tallado con pluma sino esculpido a buril. Describe las casas blasonadas, los amplios estragales y las balconadas. Santillana del Mar se reclina de espaldas al mar en el manto de unas montañas que muestran sus crestas erguidas por las que asoman los picos de Cantabria.

Villa guerrera e hidalga. Las rosas florecen en el balcón galerías del mar… aquella morena que está en la ventana con la mirada me dice que me da su corazón… cantaban los mozos rondadores. Aquella morena pudiera ser una reina. Se llamaba tal vez doña Labra o doña Violante, vaya usted a saber. Embrujos y miradas de la Arcadia. Hortus conclussus del pensil hispano. León retrata a los hombres de negra ropilla y de garzotas cimbreándose sobre el gorro montañés como plumas de gallo. Un poco más allá, el sol dora la playa y las olas vienen y van dejando una cola de encaje blancos que recordarán a aquellos caballeros los alquiceles morunos contra los que pelearon a la vera del Guadalquivir.

 Hay un gesto de  fatiga en el rostro de los que vuelven de pelear. Se quitan el almete, el peto y la armadura, dejan las grievas en el portal y se calzan las abarcas campesinas o se visten de la cogolla y del tosco sayal. Monjes y soldados. Todos tienen un algo de campurriana nobleza en el mirar. Pueden soltar en cualquier instante una parrafada de poema épico… yo soy Ruy Díaz el campeador de vivar, ferid los caballeros por amor y caridad. Un borní vuela cetrero por la pomarada y su grito de guerra se mezcla con el lamento poético de un ruiseñor asturiano. Subamos hasta la colegiata por el camino empedrado. Por estos bordillos hizo ya su desfile la historia. Los hombres son altos de cuerpos atléticos y como diseñados con tiralíneas. Las mujeres hermosas y recatadas. Se cubren el rostro con el griñón moruno. Sólo salen ce casa para ir a misa y su vida transcurre oculta y callada entre el escriño, la rueca y la labor del hogar.

Santillana es alto lugar de poesía y de silencios. Es la edad media hecha poema épico y muda crónica de hazañas labradas en la piedra de sus casas blasonadas que guardan las genealogías y las estirpes en sus arcas carcomidas: LOS Verdugo, Tagles, Ceballos, Quirós, Barredos. Allí vivió Velarde el que la sierpe mató y con la infanta casó. Hay lambrequines en las fachadas y escudos con roeles y barras siniestras. Siempre que la visito busco el apartadero del Campo de Revulgo entre los árboles y las fuentes sombreadas por alisedas. Allí en el sosiego; me parece escuchar el rumor de gente que vive y que habla dentro de las casonas cerradas pasto de las hierbas y acometidas por el comején de la humedad que amenaza. Son los fantasmas de mi España

500 años de Lutero

I LOVE & HATE LUTERO

Puso a la iglesia patas arriba biblia que te crió nada de imágenes prohibido el incienso trajo a Europa a los iconoclastas se mofó justamente de las indulgencias bulas y misas de réquiem para comprar el cielo. Desenmascaró la lascivia de la corte papal. Roma putana pero sacó al demonio del infierno embarcándonos en la guerra de religión que hoy renacen.

Era fraile y era alemán.

Creo que alemán antes que fraile que moldeó la conciencia de un país en sus virtudes más nimias: el hombre ha nacido para trabajar, laborar le redime, and it keeps him out of mischief.

En la edad media la fiesta del corpus christi y otras mayores se santificaban con vino, mujeres y sangre como saben los que hayan leído a François Villon y de quien yo escribí un libro. Así que misa tambor y gaita comilonas y por la tarde el lupanar.

Luther was right about that but wrong in discrediting the mystery inherent to the Orphic inscrutability. You believe in what You don understand.

Pretendió hacer un cristianismo non frills, desnudo de altares y de ropajes apabullantes pero abrió las puertas de la iglesia, una iglesia laica y descafeinada de curas y de frailes camándulas a los alemanes.

Grandes escritores pensadores filósofos músicos germanos eran hijos de un párroco de la misma forma que en Rusia gracias a los popes se mantuvo la gran cultura y a veces la revolución. Nietzsche, Ángela Merque,  Leasing, Jung, Schliemman el que descubrió Troya, Manuel Kant nacieron en el seno de una vicaría. Horst Wessel, Helmut Schmidt y Honnecker fueron hijos de sacerdote.  Humilde y local. Alemania con sus luces y sus sombras sus virtudes y sus defectos lleva el alma luterano en su interior.

Pero cuanto más admiro a Lutero más ortodoxo bizantino me siento porque no concibo mi fe sin la divinidad de los misterios órficos. El culto protestante gottdienst me aburre tanto como la música de Bach.

En los coros eclesiásticos rusos está la magia de la cual carecen los ritos protestantes y católicos.  La más sublime plegaria es la oración cantada. Saliendo del alma.

En la iglesia romana antes no era así y es que para una religión prenda tiene que existir un aspecto mágico, inefable, inconfesable que ni con notas musicales ni con palabras se puede deglutir.

Es un duende que atrapa. Los luteranos prohibieron el incienso de los misterios órficos, negaron los milagros, la intercesión de los santos y siguieron la máxima talmúdica dios ayuda a los que se ayudan a sí mismos.

El justo no peca precisamente porque es un elegido y se justifica a sí mismo por la gracia. Grave herejía esta fe sin obra que pretendía el ex fraile agustino y su bella mujer Catalina Bora. El ahorro, la templanza to live thriftly and think highly que adopta el protestantismo inglés, nada de fumar y nada de drogas, control de los afectos, amor al trabajo, racionalismo, pasión por la lectura y la filosofía, ciertas tendencias musicales, constituyen el gran legado del alma alemana que es en sí el alma de Europa. Luces y sombras. Éxitos maravillosos e incomprensibles catástrofe. Eso es Alemania luterana contra la cual luchamos los españoles dando de lado al hecho incontrastable de que nosotros somos parte del alma alemana pues corre por nuestras venas sangre de los visigodos.