История бедной русской девушки, попавшей в ловушку белого рабства

МУЧЕНИЕ РАСКАЯНИЯ

Я вернулась в знаменитое заведение, чтобы сесть на свою любимую скамейку, которую считала почти своей собственностью, рядом с ареной для боя быков, сокрушённая и раскаявшаяся.

«Пусти меня, Матиас, ещё одну бутылочку. Обещаю, я не буду устраивать сцену».

«Ты извиняешься? Ты недавно устроил такой переполох, когда начал петь «Cara al Sol», когда все здесь были красными».

«Да, Матиас. Обещаю.

Метрдотель был семинаристом, как и я. Он в Бурго-де-Осма, а я в Сеговии; между нами была тёмная связь, то, что военные называют братством по оружию. Гвоздь скрепляет балки крыши, и поэтому дом не рухнет».

«Хозяин, дон Пепе, на тебя сердится и ворчит».

─Я дам ему коробку сигар, и он передаст её ему.

─Не верю.

─Ладно, но, знаешь, маленькая бутылочка и больше никаких «Куба Либре». Я делаю это в честь нашей дружбы. Мы оба — потерянные семинаристы. В Сеговии вы пересеклись, носили красную стипендию и рясу, и мы носили синий пояс на талии, чтобы щипать друг друга за яйца.

─Просто ты был умнее и у тебя был длиннее.

─Ладно, ладно, начнём. Ну же, ну же. Ты совершил акт раскаяния перед тем, как уйти из дома?

«Да, но я больше не знаю, как отличить боль от истощения от боли раскаяния».

«Очень просто, — сказал Матиас, — один — для смертных грехов, а другой — для простительных».

Метрдотель в кафе в Хихоне не забыл о различиях и отрицал minorem subsustam, который отец Регатильо объяснял нам на уроке морали.

Но, получив свой номер, я забыл о своих обещаниях и сразу же заказал «Сан-Франциско», а затем пару джин-тоников, чтобы взбодриться. Сразу же после этого я начал обходить столики.

Используя своё красноречие, я хвалил Франко, болота, гражданскую безопасность, то, что нет испанца без огня и нет дома без хлеба, и так далее, и все гости были красными. Они смотрели на меня с раскаянием, но, будучи очень вежливыми людьми, не били меня по лицу, потому что им было неловко. Конечно, званый ужин закончился, и все разошлись по домам.

То же самое происходило и в других шумных заведениях. Особенно хорошо мне удавалось отпугивать посетителей. Вскоре после моего прибытия они начали проступать сквозь мраморные столы знаменитого заведения. Поэты приняли оливковую ветвь. Маноло Висенте возмущённо посмотрел на меня. Дон Пепе, которого они прозвали «обезьяной», был в ярости.

Матиас мысленно рассмеялся, хотя и изобразил негодование, но Фонсо, сват, Альфонсо Перес Живописец Столпник, восседающий на колонне, мудрый анархист, аплодировал моему сну, а потом рассказал мне, как прошлой ночью король приехал на мотоцикле и сообщил ему, что он идёт заниматься проституцией.

Эти сладкие воспоминания смягчали боль моей болезни, пока я лежал в прокрустовом ложе перед окном, выходящим во двор, где жил ворон, и там ворон, достраивая своё гнездо, рассказывал мне истории. Он был очень болтливым вороном. Он упрекнул меня в моём поведении: вместо того, чтобы думать о Судном дне, ведь я была на грани смерти, я развлекалась, сидя в порночатах, где сидела русская женщина, сводившая меня с ума.

Это была Ольга Длинная, сибирская красавица, только что освоившая древнейшую профессию в мире, и попавшая в лапы польского еврея, подписавшегося под псевдонимом Барджовы (1950). Этот парень всё клялся и клялся: Ольга, ты будешь моей. Я тебя куплю. Мясной рынок в XXI веке, торговля людьми, когда столько говорят о правах человека? Силой денег и лживыми обещаниями он увез её.

Ольга Длинная, невинная, понятия не имела, в какое белое рабство она попала. Мне было немного жаль эту прекрасную, невинную девушку, которая развелась с солдатом. Она, должно быть, наслаждалась сексом, но не была шлюхой. Судьба этих бедняжек обычно одинакова. Через некоторое время занятий гетерой их красота увядает, появляются морщины и болезни. Я видела, как сибирячка увядала с каждой минутой. Однажды она появилась в чате, поедая арбузы. Один из вуайеристов предположил то же, что и мы все. Модель возжелала этого тыквенного растения. Она была беременна от польского бандита. Прошло несколько месяцев, и она появилась на сцене. Она выглядела уже не так. Исхудавшая, одетая почти в лохмотья, с лицом, раскрашенным, как плакат. Она родила дочь, которую отправила в приют. Сказке (Bayjowy, 1950) пришлось её покинуть. Он избивал её, оскорблял, и ей пришлось вернуться в Россию из Стамбула, где она была занята с развратниками, сыновьями великой блудницы великого гарема. Эта история показалась мне одним из тех душераздирающих русских романов, которые наполняли мою юность слезами. Ольга могла бы стать героиней Толстого, Горького или Ивана Бунина. Мне бы хотелось спасти её, но я не искупитель. Я бедный больной человек, лежу на больничной койке.

LAS ALOCUCIONES DEL CUERVO PROSOPOPOYAS QUE ME CONTABA HISTORIAS DESDE LA RAMA DE UN ARBOL QUE DABA A LA SALA DEL HOSPITAL GENERAL

 

DOLOR DE CONTRICIÓN

Yo volvía al famoso establecimiento a sentarme en el banco de mi preferencia y que yo consideraba casi de mi posesión junto al burladero, contrito y arrepentido.

─Déjame pasar, Matías, un botellín nada más. Te prometo que no armaré ningún escándalo.

─¿Estás arrepentido? Menudo sonoro que diste el otro día cuando te pusiste a cantar el Cara al Sol cuando aquí todos son rojos.

─Si, Matías. Te lo prometo

El maitre había sido seminarista como yo. Él en Burgo de Osma y yo en Segovia, existía entre nosotros una oscura ligazón, lo que llaman los militares fraternidad de armas. Un clavo trabal sujeta las vigas del techo y por eso la casa no se derrumba.

─El jefe don Pepe contigo está que bufa.

─Le regalaré una caja de puros y se el pasará.

─No creas

─Bueno pero ya sabes un botellín y pa casa nada de cubalibres. Lo hago en honor a nuestra amistad. Ambos somos seminaristas rebotados. Vosotros en Segovia os cruzabais la beca roja  por sobre la sotana y nosotros nos poníamos un fajín a la cintura azul para apretarnos los cojones

─Es que vosotros erais más listos y la tenías más larga

─Bueno, bueno, ya empezamos. Anda pasa. ¿Rezaste el acto de contrición antes de salir de casa?

─Sí pero ya no sé distinguir entre dolor de atrición y el de contrición

─Muy sencillo, dijo Matías, el uno es para los pecados mortales y el otro para los veniales

Al maitre del café Gijón no se le habían olvidado los distingos y negó minorem subsustam que nos explicaba en clase de moral el P. Regatillo

Pero yo al ganar mis aposentos en el Café Gijón se me alegraron las pajatillas  y ya se me había olvidado mis promesas. Pedí un sanfrancisco… marchando y luego un par de gin and tonics para animarme. Acto seguido empezaba una peregrinación por las mesas de alrededor para saludar al personal. ¿Cómo estás? ¿Aun no te han llevado al Valle de los Caídos? Ni hablar.

Abusando de mi facundia peroraba loas a Franco que si los pantanos, que si la seguridad ciudadana, que ningún español sin lumbre y ningún hogar sin pan etc., y allí todos los tertulianos eran rojos. Me miraban compungidos, pero como era gente muy educada no me partieron la cara  ni una sola vez porque no les daba la gana. Eso sí, reventaba el cenáculo y se iban todos para casa. 

En otros mentideros pasaba lo mismo. Yo me daba una maña especial en ahuyentar comensales. Me llamaban el revienta-tertulias. Buen pájaro estaba yo hecho.

 Al poco de llegar yo empezaban a verse claros por los veladores de mármol del famoso establecimiento. Los poetas tomaban el olivo y  los pintores salían de naja. Manolo Vicent me miraba con indignación. Raúl del Pozo que se había levantado aquel día con la chaqueta de demócrata clamaba "esto no puede ser que venga la guardia mora". A don Pepe al que llamaban el “mono” le llevaban los demonios.

 Matías se reía para sus adentros aunque por fuera fingiese indignación, pero Fonso el cerillero Alfonso Pérez Pintor, Estilita sentado en la columna desde donde veía pasar la vida y era en aquel lugar toda una institución, un sabio anarquista, aplaudía mis espiches y luego me contaba cómo la otra noche había llegado el Rey en una moto y le dijo que se iba de putas.

Estos dulces recuerdos atemperaban los dolores de mi enfermedad cuando yacía en aquel lecho de Procusto delante del ventanal que daba a un patio donde crecía un ailanto y allí el cuervo Prosopopeyas, mientras acababa de construir su nido,  me contaba historias. 

Era un cuervo muy locuaz y yo tiraba de mi ordenador y navegaba por la red para olvidarme de la muerte. Me recriminaba mi actitud que en vez de pensar en los Novísimos, pues estaba a punto de cascarla, me entretuviera entrando en los chats porno, en los berreaderos chupapollas donde se homenajeaba a Príapo y a la masturbación  digital, lo cual en mi caso era imposible por las razones antedichas. Mi PC era sin embargo un buen matarratos. En una de las salas transmitía una rusa que me volvía loco.

 Se trataba de Olga la Larga, un bellezón siberiano que acababa de entrar en el oficio más antiguo del mundo cayendo entre las garras  de un judío polaco que firmaba con el nick de Barjowy 1950. 

Este fulano juraba y perjuraba: Olga serás mía. Te compraré. ¿Mercado de la carne en el siglo XXI, tráfico de seres humanos cuando tanto se habla de derechos humanos? A fuerza de dineros y de falsas promesas se la llevó.

Olga la Larga inocente no sabía lo que era el trato de blancas en cuyas redes fue a caer. A mí me producía cierta congoja aquella muchacha tan bella tan inocente, pero un tanto casquivana, que se había divorciado de un militar, debía de gustarla el sexo pero no era una puta. 

El sino de esas pobres mujeres suele ser el mismo. Al cabo de un tiempo de ejercer la profesión de hetairas su belleza se marchita, empiezan las arrugas, las enfermedades. A la siberiana yo la veía caer por momentos. Un día apareció en el chat comiendo sandías. Uno de los voyeurs supuso lo que todos suponíamos. La modelo tenía antojos de embarazada con esa planta cucurbitácea. Estaba preñada del macarra polaco. 

Pasaron unos meses, y apareció en escena. No parecía la misma. Demacrada, vestida casi en harapos, la cara pintarrajeada como una carátula. Había tenido una niña que envió a la inclusa. Al Cuento de Hadas (Bayjowy 1950)  - que es lo que significaba Bayjowy en polaco-tuvo que dejarle. La pegaba, la insultaba y tuvo que regresar a Rusia desde Estambul donde se ocupaba con hombres libidinosos hijos de la gran puta del gran harén. 

Me pareció con esta historia vivir una de esas desconsoladoras novelas rusas que llenaron de lágrimas mi juventud.

 Olga pudiera haber sido la heroína de una novela de Tolstoi, de Gorki, o de Iván Bunín. 

Me hubiera gustado poder salvarla pero yo no soy un redentorista. Soy un pobre enfermo en la cama del hospital mayor de Madrid. A fin y al cabo me doy cuenta de lo que significan dolor de atrición y contrición dos sentimientos que marchan al trote sobre las páginas de este libro cuando de pronto escucho al maldito cuervo partiéndose de risa y llamarme gilipollas:

─La cuestión de la jodienda carece de enmienda. No te metas a mondonguero, Venivolans.

▬Callate, cabrón. Demonio de pájaro. Nunca serás más negro que tus alas

 

 

 

 

fuentesoto la jota de san Pedro