КУПРИН СВИДЕТЕЛЬ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И УЖАСОВ ХХ ВЕКА

АНТОНИО ПАРРА

Когда он жил на негостеприимном чердаке в Пигаль, то ходил на станцию ​​Аустерлиц в то время, когда Транссибирский поезд отправлялся в Москву, чтобы посмотреть, кто едет на вожделенную далекую родину, садился в один из вагонов и посидеть там некоторое время, прежде чем колонна тронется. Я как будто ступил на кусочек русской земли. Сын барина или мелкого помещика, родившийся в 1870 году, он был сторонником демократических меньшевиков, а затем и сил генерала Врангеля против Ленина. Ему пришлось бежать, но от ужасов той революции, от той тоски по ушедшему, от той типично русской тоски (taská), пульсирующей во всех его книгах и непобедимой, особенно в рассказах и рассказах импрессионистов.

 Его знаменитый рассказ «Деребиу» («Деревня») — один из шедевров мировой литературы. В 1918 году он бежал в Берлин. Потом он оказался в Париже, развелся с женой, голодал и борьба за жизнь заставила его жаловаться в письме другу Тургеневу, что его существование превратилось в постоянные переезды в поисках жилья подешевле. Пока он не выдерживает больше и не просит визу в советском посольстве. Вопреки предположениям, связанным с его биографией, ему не только предоставлена ​​охранная грамота, но и встречены со всеми почестями в гостинице «Метрополис» в Москве.

 Правительство регистрирует его в Консорциуме писателей и даже выделяет ему дачу вне семьи. Сталин тогда был «маленьким отцом», поскольку Суд над врачами еще не начался. Александр Иванович Куприн вернулся из ссылки старым и больным. Когда он приходил вдыхать дымы паровозов, направлявшихся в Сибирь, он знал, что то место в купе, которое он ласкал, как часть национальной земли, было землей, ожидавшей его смерти. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как я слышал пение московских соловьев. «Цветы этой страны, — записал он в своем полевом блокноте, — пахнут иначе, чем цветы других мест».

Советское правительство не только поместило его в небольшой загородный дом на окраине, но и выделило ему врача и медсестру, в которых он влюбился. Ее звали Элизабета, и он женился на ней незадолго до своей смерти 25 августа 1938 года. Рак пищевода и болезнь Альцгеймера означали, что по возвращении из ссылки он практически ничего не писал, но в СССР с ним хорошо обращались, вопреки тому, чем он хвастался. и был устроен государственные похороны. Его красивой жене Элизабете, которая была на тридцать лет моложе его, не повезло. Он покончил жизнь самоубийством в начале голодного 1943 года, в разгар блокады Ленинграда.

 «Деревня», книга, которую я прочитал в подростковом возрасте, была одним из текстов, которые произвели на меня наибольшее впечатление. Я до сих пор помню маленький восьмой формат в желтом переплете из «Универсальной коллекции». Его девизом в кружке было настроение, и те русские авторы, которых я начал читать в дешевых изданиях или которых брал в библиотеке Куатро Каминос и на чьих страницах заворожился, отключаясь от мира на маршруте Гран Виа-Эстречо, были истинные Прометеи.

Моя встреча с русской литературой была прозрением, она наметила направления. И эта Атланта из Универсальной коллекции — это истинная судьба этой огромной страны: быть Христошаром, несущим на себе вес этой планеты. В этом смысле русские поэты, наследники классической Греции через призму христианской традиции, ощущают себя частью мессианской миссии.

Куприн (поэтому я его так хвалю) был моим боевым крещением. Гоголь продолжал со своим гротескным и функциональным чувством юмора, называя некоторых негодяев Госыдарами (Превосходительство), но с прекрасным критиком, описывающим обычаи евреев, антисемитов и очень католических поляков.

 С Гоголем в «Тарасе Бульбе», с которым я провел прекрасное Рождество, мне хотелось быть гетманом и лететь на Кавказ защищать царя, зачисленного в «сенту» (эскадрон). Представленный им казак настолько забавен, что он признается, что предпочитает кальян жене.

Потому что без этого можно обойтись, а для казака бросить курить невозможно. И это не история о хорошей трубке.

Чехов заставил меня отчаянно полюбить недосягаемую Дульсинею. Ольга олицетворяет химически чистый платонизм, который является неправильным способом любить, но я помню, что в самую трагическую ночь моего существования, когда я собирался покончить жизнь самоубийством, я оставил забытой на столе того «Историю угря». Ресторан в Овьедо однажды вечером на Сан-Матео, 1974 год.

Эта история станет предчувствием того направления, в котором мое существование будет развиваться позже.

Свидетельство о смерти и воскресении. Я плачу по глазам души того покрытого мехом «дяди Вани», которого я тоже потеряла в приемной того лондонского родильного зала, где в 1976 году должна была родиться моя дочь.

Дядя Ваня запотевает стекла очков, когда плачет. Его плач связан